Чтобы помнить, что такое фашизм. Через что снова приходится проходить русскому народу

Женщина откапывает тело убитого немцами в Багеровском рву под Керчью, январь 1942 года.

Фрагмент из «Акта Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немцев в городе Керчи», представленного на Нюрнбергском процессе под названием «Документ СССР-63»: «...Местом массовой казни гитлеровцы избрали противотанковый ров вблизи деревни Багерово, куда в течение трех дней автомашинами свозились целые семьи обреченных на смерть людей. По приходу Красной Армии в Керчь, в январе 1942 года, при обследовании Багеровского рва было обнаружено, что он на протяжении километра в длину, шириной в 4 метра, глубиной в 2 метра, был переполнен трупами женщин, детей, стариков и подростков. Возле рва были замерзшие лужи крови. Там же валялись детские шапочки, игрушки, ленточки, оторванные пуговицы, перчатки, бутылочки с сосками, ботиночки, галоши вместе с обрубками рук и ног и других частей тела. Все это было забрызгано кровью и мозгами. Фашистские негодяи расстреливали беззащитное население разрывными пулями...»

В общей сложности в Багеровском рву было найдено около 7 тысяч трупов.

Автор: Дмитрий Бальтерманц.

---

Устами детей Донбасса.

Семь невыдуманных историй

***
Данил, 10 лет. Донецк.

Однажды вечером Данил попросил родителей, которые всё прислушивались к канонаде за окнами: "Давайте уже спать, во сне умирать не так страшно!"

***
Маша, 7 лет. Горловка.

После обстрела, когда вдруг резко наступила неожиданная тишина, Маша шёпотом спросила у бабушки: "Бабушка, мы умерли? Почему так тихо?"

***
Саша, 10 лет. Донецк.

Саша учится в музыкальной школе и не всегда у него получается. Злится иногда. Иногда может и двояк схватить по сольфеджио. А недавно по музшколе был прилёт, Саша расплакался: "Мама, я не виноват. Я иногда желал каких-нибудь гадостей школе, но я понарошку! Я не хотел, чтобы школу обстреляли. Честно не хотел". Еле успокоили ребёнка.

***
Рая, 8 лет. Донецк.

Лежит на ковре и сама с собою беседует: "Как интересно... В доме свистеть нельзя. А на улице мины свистят. Понятно, что свист этот нам ни к чему! Ни дома, ни на улице".

***
Глеб, 8 лет. Макеевка.

Написал письмо деду Морозу. Принёс маме на проверку. Мама прочла и спрашивает: "А почему ты не просишь, чтобы мир наступил?" Глеб испуганно отвечает: "Я забыл. Хотел в конце большими буквами написать и забыл. Так что он теперь никогда не наступит?"

***
Ира, 6 лет. Донецк.

– Ирочка, кем ты будешь, когда вырастешь?
– Бабушка, дай вначале вырасти, видишь, какие дела сейчас в мире.

***
Савелий, 8 лет. Донецк.

Рассказала Анна, мама Савелия: "Катались на велосипеде по посёлку, начался обстрел. Бросили велосипед. Прибежали домой. Савелий залез под одеяло и забыл на неделю, что вообще существует слово "улица", а до этого постоянно просился его "выпустить наконец", а тут как отрезало".

Источник: https://t.me/annarevyakina/3279

---

Что самое страшное на войне?

— Что самое страшное на войне? — спросила я у своего деда.

Наверное под впечатлением от фильма о войне.

Он как-то задумчиво помолчал, замешкался с ответом, а я настаивала:

— Тебе было страшно?

И услышала:

— Нет…

— Ну там же стреляют, убить могут…

— К этому быстро привыкаешь…

Нужно сказать, что дед мой не любил смотреть фильмы о войне, всегда смотрел, но не любил. Вставал, выходил покурить, опять возвращался, нервничал, говорил, что все неправда, что не так было, что снимать не умеют, опять тянулся за сигаретой и снова уходил резко махнув рукой, как-бы отмахиваясь от чего-то, и чуть погодя возвращался к экрану.

А мне было интересно, что не так, и как было на самом деле. Поэтому я продолжала настаивать:

— Ты что, совсем-совсем не боялся?

Это сегодня я понимаю, что даже в самом страшном фильме о войне мы все равно видим только ее парадную, героическую сторону. И что страшно даже представить то, что видели глаза моего деда. Ну как он мог объяснить десятилетнему ребенку все ужасы войны?

Он молчал. Привычным жестом опять потянулся за сигаретой. Молча закурил, глядя сквозь меня, в дым от сигареты… И вдруг заговорил:

— Самое страшное на войне — это дождь!

— Дождь? — растерянно и разочарованно протянула я.

— Да! Когда он льет не переставая день за днем.

Особенно здесь на Украине, когда мы освобождали ее была как раз осень и дожди. Холодно. Чернозем раскис, орудия проваливаются, как в болото, а у нас наступление. Мы их на руках выносили. Машиной не вытащить, — буксуют. Их тоже толкаешь-толкаешь — никак — «на пупок брали». Пробовали лошадей запрягать — вязнут по брюхо, еще и их вытаскивать, а они тут же снова проваливаются. Приходилось машины бросать. Упираешься-упираешься, а упереться-то не во что — ноги скользят по грязи, разъезжаются, мы падаем, извалялись в грязи с ног до головы, а никак не сдвинуть… Так и выносили орудия на руках. Отстреляемся, а тут опять атака… И по новой… Солдат ногу поставит, она проваливается, достает уже без сапога. Он туда рукой — нет сапога, ушел как в трясину. Холодно, осень, дождь полощет…

До окопов добрались, у немцев отбили, стемнело. Радовались, часовых расставим, хоть вздремнем до утра — сил никаких уже нет. А не тут-то было. Дождь льет не переставая, земля так промокла, что больше не впитывает воду, и окопы стали водой наполняться. Из окопа не высунешься — немцы близко, сразу очередью скосят, снайперы стреляют — чуть кто шевельнется… Так и сидели в ледяной воде. Кто задремал, упал — захлебнулся, утонул.

— Как утонул? В окопе?

— Мы дежурных назначали по очереди. Одни спят, другие следят. В темноте не видно, по всплескам ориентировались. Бывало, что и дежурный вздремнет — все измучились — одна надежда, что сосед «бульк» услышит и вытащит.

А на рассвете опять в атаку пошли.

— Мокрые?

— Помнишь, как на пальчиках кожа морщится, когда долго руки в воде?

Я кивнула.

— Вот таким все тело становится, кожа сморщивается. Обсушиться негде. Все мокрое. И укрыться негде. Дождь неделями не переставал, на нас форма прела и ткань начинала расползаться, сапоги в грязи позади остались (где запасных то набраться? — наступление).

— Так вы же, наверное, простуживались все… Болели?

— Не болели. На войне не болеют.

— Совсем? Почему?

— Не знаю почему — никто не болел.

— Дедушка, а дальше.

Следующую ночь уже стояли на пригорке, все равно мокро, но хоть не в воде. Под деревом пристроились и уснули. Утром проснулись, а встать не можем.

— Заболели?

— Примерзли!!! Ночью подморозило, шинели мокрые насквозь — ее же не отожмешь, да еще и пропитанные жидкой грязью, вот и примерзли. Пришлось расстегиваться и из шинели вылезать. Пробуем их отодрать, а они намертво, да и толку-то — те, что отодрали колом стоят. Как белье, которое сушат на морозе. Так и пошли в атаку в гимнастерках.

— Ну вы победили немцев?

— Победили, — ответил он задумчиво, продолжая смотреть куда-то в даль, сквозь время.

Может тогда меня слегка и разочаровал этот не героический рассказ. Я ожидала услышать что-то другое, какой-то секрет, я хотела узнать, что самое страшное на войне, или что мой дед такой герой, что вообще ничего не боится.

Я не знаю, не помню. Но слушала я завороженно… Запомнила… Запомнила так, как будто была там. Не в окопе, наполненном водой — видно мое детское воображение не могло этого даже представить, а под тем деревом, где примерзли шинели. И я спала там со своим дедом, крепко прижавшись спиной к его теплому животу, под его защитой, накрытая той самой шинелью, и мне не было страшно. Я видела серое утро, раскидистое дерево, укрытое инеем, и пар, поднимающийся от их мокрых гимнастерок. А потом они ушли в наступление…

Вот она — генетическая память, связь времен и поколений.

Потом я слышала много других уже героических историй не от него, а о нем, о его подвигах и ранениях, о том, за что он получил свои звания, медали и ордена. Но помню я то, что видела глазами своего деда.

Спасибо тебе дедушка! Теперь я знаю, что самое страшное на войне. Я тебе верю…

Автор неизвестен
https://vk.com/feed?w=wall-65222007_65149

---

Митрополит Лука: богоборцы перерезали горло не священнику, а Христу.

Протоиерею Антонию Ковтонюку, настоятелю Покровского храма города Винницы, перерезали горло. Бытовое преступление? Обычная уголовщина? Нет. Это символический ответ на многомиллионное обращение паствы УПЦ к политикам, которые решили перерезать горло у нашей Церкви. Это прямое следствие призывов к насилию и геноциду против нашего духовенства и верующих со стороны циничных клоунов „95-го квартала‟ и тех хозяев, которые их вдохновляют на богохульство и кощунство. Это прямое следствие пропаганды СМИ, которые систематично и планомерно разрушают Украину путём стравливания между собой граждан нашей страны.

Что я могу сказать по этому поводу? К сожалению, я почти уверен, что эта жертва ничего не изменит, покаяния богоборцев не будет. Первая новость, которую я прочитал в светских СМИ об этом преступлении, начиналась так: „В Виннице мужчина напал на попа московского патриархата‟. Эта мученически пролитая кровь будет только радовать сатанистов. Клоуны, журналисты, политики, которые служат дьяволу, будут продолжать подсчитывать, сколько ноликов прибавилось в их доходах, и приумножать полученные от слуг антихриста денежки. Но в чём я уверен, так это в том, что в конце всех этих „ноликов‟ появится знак бесконечности. Это будет бесконечность вечной муки, которую они себе гарантировано заработали всей своей жизнью.

Богоборцы перерезали горло не священнику, а Христу, которому этот батюшка служил. „Кровь Его на нас и на детях наших‟, — так ответили иудеи Пилату на его просьбу о помиловании Спасителя. Я же повторю это в отношении всех, кто сегодня радуется этой пролитой крови. Кровь этого священника на вас и на детях ваших. Она навечно останется на клоунах „95 квартала‟, на тех, кто продвигает антицерковные законы, на политиках, на журналистах, гонящих Церковь — её хватит на всех вас. И поверьте, если не в этой жизни, то на Суде Божием вы за всё ответите".

Митрополит Запорожский и Мелитопольский Лука.